Отец - мастер паровозно-строительного цеха Сормовского завода.
Мать - дочь присяжного поверенного, окончила музыкальную школу и давала уроки музыки в семьях инженеров.
Хмелёв - представитель второго поколения МХАТа, ученик К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко.
Первая жена - актриса Дина Тополева.
Вторая жена - актриса театра "Ромэн" Ляля Черная (Надежда Хмелёва (в девичестве - Киселева)). 1909-1982 гг.
Личный архив Хмелёва находится в Музее МХАТ, 308 ед. хр.
Народный артист СССР (1937).
Государственные награды: орден Трудового Красного Знамени, медали.
Лауреат Сталинской премии (1941 ("за выдающиеся творческие достижения"), 1942 (за роль Забелина в "Кремлевских курантах"), 1946 (за постановку "Последней жертвы" Островского), посмертно).
Член ВКП (б) с 1941.
В Москве на д. № 8 по Тверской улице, где жил Хмелёв установлена мемориальная доска.
Хмелёв на географической карте:
Актер Н. Д. Мордвинов о Хмелёве: "Время работы с Николаем Павловичем Хмелёвым - это одна из самых ярких и напряженных по переживаниям страниц моей артистической жизни. Я окончил Студию Ю. А. Завадского и был принят в организованный им молодой театр. Однако, я все еще не мог отрешиться от того удара, который был нанесен мне исключением за профнепригодность из Театрального техникума им. Луначарского. Одно из основных качеств художника - вера в правомерность своего пребывания в искусстве, - возвращалась ко мне весьма медленно, робко, настороженно. В таком состоянии я встретился с Н. П. Хмелёвым, приглашенным Завадским для постановки первого спектакля молодого театра - "Простая вещь" по Б. Лавреневу, который приурочивался к Х-летию Октябрьской революции и в котором мне была поручена моя первая на профессиональной сцене роль. Я не знаю, какие взаимоотношения установились между Юрием Александровичем Завадским и Николаем Павловичем Хмелёвым, мы в этом не были осведомлены, но работа велась ими в тесном контакте, и мне было ясно, что Н. П. посвящен в мои злоключения. Во всяком случае, учитывая мою травму, Н. П. подошел ко мне крайне бережно, но вместе с тем требовательно и бескомпромиссно, подошел, как к равному. Его советы были точны и ясны. Они не путали, как это бывало в Техникуме, они точно направляли на одоление недостатков. Его стиль разговора с актером был без педагогических обиняков и на чистоту. Но как бы резок он ни бывал, это не оскорбляло, ибо за резкостью жило трепетное отношение к искусству, пристальная заинтересованность в тебе как человеке и артисте. Я очень любил его - честного, прямого, хотя резкого порой, с ним легко жилось, увлеченно работалось. Он был нелюдим, малословен, подозрителен, ревнив, в манере общения сдержан и серьезен. Его скрипучий жесткий голос низкого тембра, скандированная, размеренная речь с выпяченными окончаниями слов соответствовали резкости и определенности в суждениях, точно характеризовали его направленную, волевую натуру, кристальную честность художника, которая по сей день пленяет меня в театре.
Хмелёва я помню собранным, энергичным. Его заряженность наэлектризовывала нас, и хотя порою он приходил усталый, расстроенный, озабоченный своими делами, нам он не давал повода знать это. После сыгранного во МХАТе спектакля, не заходя домой, он приезжал к нам на репетицию. Войдя, поспешно сбрасывал пальто, шляпу и, не задерживаясь, проходил в зрительный зал. Через секунду он оказывался за режиссерским столом и бросал нетерпеливое и властное "давайте… Время позднее, товарищи! " - и мы знали: сегодня мы отдадим ему все, что нашли за день самостоятельной работы, все, что умеем и можем. Это был человек редкостной самодисциплины, поэтому он не терпел и в других ни разгильдяйства, ни безответственности. Попустительство было не в его характере. Помню такой случай: уже выпуская спектакль, Хмелёв тщательно добивался бесперебойности и ритмической закономерности в смене картин, а их было много и они так или иначе влияли на ритм спектакля и восприятие его зрителем. На монтировке для смены самой большой картины время определилось в 39 секунд. Когда же на одной из генеральных репетиций антракт превысил норму, Хмелёв потребовал специальной репетиции с помрежем и для помрежа - ведь в свое время он подолгу беседовал с ним, воспитывая в нем полновластного и распорядительного хозяина сцены. Кроме того, он знал, что именно этот помреж - завтра самостоятельный режиссер, который понесет культуру Художественного театра дальше. А сегодня он оказался не на высоте. И поэтому - репетиция! Но в одном из первых спектаклей не только не совпали секунды, а в силу какой-то сценической аварии вообще все пошло кувырком. Надо отдать должное - помреж принял срочные меры. Бледный, дрожа от негодования, Хмелёв ворвался за кулисы и накинулся на виновного. Также бледный и взволнованный, но с достоинством и безапелляционно, молодой помреж сказал Хмелёву: "Вы учили меня, Николай Павлович, что помреж - капитан корабля. Я прошу Вас не мешать мне и немедленно уйти со сцены! "
Потрясенный Хмелёв замолчал и на цыпочках вышел.
- Молодец! - восхищенно прошептал он, проходя мимо меня.
Мы жили великолепно, хотя были бедны подобно "церковным крысам", - как шутил Николай Павлович. Завадский как глава театра, Хмелёв как режиссер спектакля умели увлекать людей на общее дело. Помню, как я сам, репетируя Соболевского в течение семи суток без сна, не выходя из театра, занимался, кроме своей роли, проводкой электричества и установкой света, которому Хмелёв придавал в этом спектакле огромное значение. Другие студийцы в это время трудились над костюмами, реквизитом, бутафорией, декорациями. Своими силами, по эскизам и замыслу Ю. А. Завадского, мы соорудили для спектакля три полых темно-серых щита, которые оборачивались на оси и при добавлении самых необходимых деталей легко создавали нужные места действия. Поворот - и калитка дома, поворот - и хата. А пока идет сцена в хате, к тыльной стороне щита привинчивали мебель, пальмы. Поворот - и готов ресторан. На этом строгом и простом фоне светом выхватывался актер, от которого Хмелёв требовал крайне интенсивной внутренней жизни, а в целом ряде ролей, главным образом эпизодических - острейшей, почти гротесковой формы.
Горячая увлеченность поиска отмечала собой каждую Хмелёвскую репетицию. Подводил меня к роли Николай Павлович очень осмотрительно. Следуя заветам своих великих учителей, он в течение всего периода работы сосредоточивал меня на его мировоззрении. Он постепенно и осторожно растил во мне силу отрицания. Он готовил меня к этому через аналогичные маленькие, понятные мне задачи, вначале подставляя в роли простейшее, последовательно усложняя задачу и приводя к глубокой, испепеляющей ненависти с желанием стереть с лица земли все, что не совпадает с мечтой Соболевского. Жгучая ненависть Соболевского, к этому надо было прийти. После репетиции, уже на рассвете, я провожал Хмелёва домой, стараясь допонять все, о чем говорилось и в чем я не был тверд - роль была трудная, обстоятельства роли необычны, и мне многое не удавалось.
На мои сомнения он однажды ответил таким советом:
- Поищите людей, кто хорошо знает эту среду, познакомьтесь, говорите с ними, наблюдайте, вызовите на откровенность. Читайте все, что только можно достать об офицерстве и, прежде всего, - Л. Толстого, Куприна, Чехова. Наблюдайте окружающих вас людей, - как знать, может быть, вы в ком-то и подметите нужные вам черты, а главное - Хмелёв почему-то перешел на шепот, как бы доверяя мне огромную тайну, - главное, постарайтесь с сегодняшнего дня воспринимать окружающую вас жизнь, людей, события, с точки зрения этого человека. Так я работаю.
Я последовал его совету. В те годы я, как все студийцы, совмещал театр со службой, проводя свои дни в канцелярии Госбанка. Свой канцелярский стол я превратил отныне в "контрразведку" Соболевского. Я стал другими глазами смотреть на людей, подозревая их, не подпуская к себе, меняя к ним отношение. Вскоре меня вызвал начальник: "Что с вами? - обеспокоено спросил он меня. - У вас неприятности в семье? "
Идя по улице, я всматривался в лица людей, стараясь угадать их мысли, намерения, их прошлое, настоящее и даже будущее. Кое в чем я успел, кое-что стал разгадывать в людях. Но я знал также, что рядом могут идти друзья и враги, и что мне трудно определить, кто из них друг, кто враг. Так, друг может быть иногда нетерпим и груб, враг - ласков, обходителен, умен, красив… Тогда была в большом ходу теория "отношения к образу", требовавшая немедленного разоблачения отрицательного персонажа. "Но ведь в жизни это не так! Таких я не встречаю в жизни! " - говорю я Хмелёву, провожая его после очередной репетиции. И был необычайно горячо им поддержан.
- Ваш Соболевский совсем не такой простой, как может показаться с первого взгляда. Надо отбросить штампованное представление о белогвардейце, которое укоренилось в театре: раз офицер - значит кокаинист, матершинник, пропойца. Это штамп. Ваш Соболевский воспитывался в Сорбонне, он цитирует наизусть стихи Верлена (кстати, стихи потом вошли в текст роли), а главное - он кадровый офицер царской армии, а не вульгарный полицейский из детективного романа, которому Соболевский не подаст и руки. В нем настоящая военная "косточка" и, наконец, у него есть своя - страшная, античеловеческая, враждебная нам, но идея.
Мы много искали подлинности поведения этого страшного человека. Ход его мыслей, его убеждение, логику его поступков. Искали выправку, сдержанный жест тонкой руки, его собранную и пластичную кошачью повадку, изысканную отточенность его дикции. И как только мои средства грубили рисунок к роли, Хмелёв говорил мне из зала: "Нет, это не оттуда! "
Я стал замечать, что чем убежденнее и тоньше я действовал в Соболевском, тем страшнее он становился. Сочетание стихов Верлена, которые я читал в ресторане, надрывных звуков скрипок, исполнявших романс "Сильнее смерти", и иголок, загоняемых "под ноготок" своим жертвам, о которых говорил этот воспитанный, холеный, внешне привлекательный, красивый офицер, создавало достоверность образа, люди стали узнавать его и… ненавидеть, как живого.
Ближе к выпуску спектакля, подсказы Хмелёва были весьма лаконичны, вроде как:
- Н. П., тут что-то я не пойму… не получается…
- А он тут курит… много курит, вот как я сейчас… - говорил он кратко, подходя ко мне вразвалку и накручивая на указательный палец правой руки длинную цепочку от карманных часов. И представьте, помогало!
Во время работы над ролью я был под большим впечатлением Хмелёвского Турбина. Я часто наблюдал за ним, выступая в народных сценах спектакля. Я изумлялся, наблюдая вплотную, как глубоко живет Хмелёв в образе и с какой филигранной отточенностью выполняет рисунок. У меня часто возникал соблазн придать Соболевскому черты турбинской привлекательности. Но Хмелёв, много передавший мне из своего опыта работы над Турбиным, убедительно следил за тем, чтобы я не вступил на путь слепого подражания. В ту пору он много показывал артистам, властно лепил форму народной сцены, эпизодов, ролей. Мне он избегал показывать. Наоборот, часто бросал из зрительного зала: "Н. Д., не делайте этого. Это похоже на меня! Соболевский - совсем не Турбин. Это антипод Турбина. Там трагедия и внутренняя честность. Здесь - растленность души и преступления! "
Я вспоминаю Николая Павловича с чувством глубокой благодарности об изумительном и самобытном художнике, страстном гражданине нашего Отечества, который привел меня к постижению столь далекого для меня характера, открыл передо мной одну из дорог к подлинному в искусстве актера. "
Фото 1. Николай Павлович Хмелёв
Фото 2. Хмелёв в роли Алексея Турбина в спектакле "Дни Турбинных"
Фото 3. Хмелёв в фильме "Человек в футляре"